Любовь к пожару

Журналист Максим Соколов — о тех, кто ищет покой в чужих бурях и кого воодушевляет картинка горящего Киева

Пословица «Кому война, а кому и мать родна» относится в первую очередь к тем, кто на войне строит свою тыловую карьеру. Но, впрочем, не только. Иногда жар в крови вызывает то обстоятельство, что «Вакансии как раз открыты: то старших выключат иных, другие, смотришь, перебиты». В еще большей степени это относится к сестре войны — революции, которая, как известно, означает сто тысяч вакансий — причем вакансий начальственных. 

Но гибель существующих порядков зачастую вызывает радость и восторг у людей, непосредственно на конкретные вакансии не рассчитывающих, но упоенных величавым ходом истории как таковым. Пасхальной радостью сопровождалось и пришествие Царства Разума во Франции в 1789 и даже в 1792 году, и крушение самодержавного гнета в России весной 1917-го. 

Без радости не обошлась и революционная перестройка в конце XX века, вплоть до кульминации 21 августа 1991 года, знаменующей гибель КПСС и СССР.

В таком массовом ликовании расчетливости было мало или она вовсе отсутствовала, потому что понадобилось совсем мало времени, чтобы ликующие на собственном хребте почувствовали, что революция — это не лобио кушать. Падение тирании и Царство Разума вдруг оборачивалось гильотиной, расстрелами, нуждой и изгнанием. «Меня девочкой глупой // От страшной родимой земли, // От голода, тюрем и трупов // В двадцатом году увезли» — всего-то через три с небольшим года после всеобщего хождения с красными бантами и пения «Отречемся от старого мира». 

Поэтому люди, хотя и склонные к революционному упоенью, но при этом осмотрительные, открыли для себя, что пасхальную радость безопаснее испытывать от потрясений в чужой земле. В конце концов, картинку крушения тирании можно наблюдать и дистанционно: радоваться революционному порыву далеких масс и гордиться за них, будучи при этом избавленными от рисков получения с себя дома Царства Разума по полной программе. 

Арабская весна где-нибудь в Каире на площади Тахрир, а ты ликуешь в Париже. Так гораздо удобнее. 

Нынешняя украинская весна в Киеве, однако, ставит россиян, желающих славить  революцию, в несколько двойственное положение, поскольку Украина — не совсем площадь Тахрир. Можно сколько угодно считать младшую сестру отрезанным ломтем, ушла в 1991 году и это навсегда, однако же никуда не деться от близости, хотя бы чисто географической. 

Там Белгород, а там уже и Харьков, там Брянск и Курск, а там уже Сумы и Чернигов. Воспринимать это как дальнюю даль в картинке уже сложнее. Не говоря уж о том, что у половины русских там то ли родственники, то ли корни. Хоть и отрезано, но явно не так, как у французов с Египтом. 

Наконец, просто в бытовом смысле — уклад жизни и в России, и на Украине во многом остается еще таким, каким он был до появления государственной границы. И вот теперь в этом близком и понятном быту — вдруг стрельба, бандеры, евроинтеграция. Поневоле примеряется к собственной жизни, которая в бытовом смысле не очень-то и отличается.

В подавляющем большинстве примеряющий такую гайдаматчину на Россию — ведь примерку не так уж трудно и представить — не испытывает никакого восторга, а равно упоения, но скорее повторяет: «Дякую Тебе Боже, що я москаль». 

А желания по примеру украинских братьев нацепить на себя красный (оранжевый, белый) бант не наблюдается. Не потому что в России всё хорошо и замечательно, — о, если бы! — но потому что усугубление привычных зол еще и разгулом гайдаматчины и фактическим переходом в подмандатное состояние (причем самозваные держатели иностранного мандата тоже не знают, что со всем этим делать) не представляется особо привлекательным. 

Находящие же вкус во всей этой казацкой сумятице кажутся людьми либо совсем жестокосердыми, либо не совсем умственно здоровыми. Что делать — история рассудила так, что выдала украинцам и февраль 1917-го, и незабываемый 1919-й сразу и в одном комплекте. Чем очень снизила привлекательность примера. 

В результате наша прогрессивная общественность оказалась в вилке. Успешно рекламировать киевский пример можно лишь тем, кто давно уже и так разагитирован и находится в таком же состоянии невменяемости. Но таких не очень много. Своя шейка — не копейка. 

Объяснять, что в России всё будет иначе, — с какой, собственно, радости?

Не в силах что-либо сделать с картинкой горящего Киева и понимая, что продать ее в качестве привлекательного примера — «Вот и у нас бы так!», освободители впадают в форменную истерику. Перестройщик и твердый либерал И.М. Клямкин заявляет: «Несколько часов смотрю и слушаю майдан. И понимаю, что всех публичных соотечественников буду различать теперь по тому, способны они солидаризироваться с идеализмом и мужеством украинцев или от них под тем или иным предлогом дистанцируются. Принципиальной разницы между этими людьми и персонами вроде Маркова, Никонова, Затулина, Яровой мне рассмотреть не дано, а разбираться в оттенках нет желания. Потому что оттенки в таких ситуациях не имеют значения». 

Когда речь идет о вопросах истины, причем очевидной, когда речь идет о простом нежелании для родимой страны голода, тюрем и трупов, я не то что с Марковым, Никоновым, Затулиным, Яровой, но даже с валаамовой ослицей готов быть единомысленным. 

Если прогрессивная общественность желает и далее играться в эти игры, то это ее дело — очевидно, кого Бог хочет погубить, того Он лишает разума, но это еще не основание для того, чтобы лишаться разума самому. Даже ради угождения референтной группе столь изряднопорядочных людей, которым хоть кол на голове теши.